Постоянный автор и друг Tatler, лучший знаток кухонь мира, хрестоматийно беспечный ездок по самым разным странам и азартный коллекционер отелей и достопримечательностей Геннадий Йозефавичус рассуждает о связи действительно интересной архитектуры с развитием туризма
В зачине фильма «И целого мира мало» в одном кадре встречаются два супергероя нашего времени – агент 007 и Музей Гуггенхайма в Бильбао. Бонд, только что расправившийся с парой врагов Короны, привязав к поясу шнур от шторы, эффектно спускается из злодейского пентхауса на тротуар. Действие совершается на фоне культового музейного здания. В 1999 году лучшего фона было не сыскать: гигантский титановый «артишок» Фрэнка Гери и стоящий перед ним цветочный «Щенок» Джеффа Кунса (кстати, еще одна суперзвезда тех лет – не пес, конечно, а его автор) были столь же узнаваемы, что и Броснан-Бонд.
Музей ко времени съемок очередной серии франшизы был открыт не более года, но даже за это короткое время – без соцсетей и инфлюенсеров, их тогда еще просто не было – умудрился превратиться в мировую достопримечательность, ради которой туристы тысячами повалили в столицу баскской провинции Бискайя, до того путешествующим не особо известную. Вскоре даже появился термин «эффект Бильбао», которым в урбанистике стали описывать то, что случилось с этим городом после открытия Гуггенхайма: за первые три года жизни музея Бильбао посетили четыре миллиона туристов, благодаря которым сто миллионов долларов, потраченные из городской казны на строительство комплекса, полностью – за столь короткий срок, а этого точно не ожидал никто – вернулись в виде налогов, собранных с владельцев новых отелей, магазинов, ресторанов и баров. Город получил тысячи рабочих мест и полностью преобразился.
Скептики, а таких поначалу было большинство, оказались посрамлены, причем не единожды – музей продолжает генерировать прибыли и смыслы по сей день, ради Гуггенхайма в Бильбао все так же приезжают. Кроме здания, которое учились использовать все эти годы (и, кажется, научились: в гуггенхаймовских объемах стали не мельчить, а выставлять большие полотна Сая Твомбли и Ротко, циклы Энди Уорхола и инсталляции Яёи Кусамы), в музее появились соразмерные его масштабам объекты-приманки: уже упомянутый «Щенок» Кунса, ржавый лабиринт («Суть времени») Ричарда Серры и паучиха («Мама») Луизы Буржуа.
Поток туристов к началу нулевых стал столь бурным, что в Бильбао пришлось строить новый аэропорт (проект здания которого заказали еще одному «стархитектору» – так стали называть суперзвезд архитектуры – Сантьяго Калатраве), дополнительные станции метро (да, в городе, где живет чуть более 300 000 человек, есть метро, спроектированное сэром Норманом Фостером, тоже стархитектором) и мосты, разбивать скверы и мостить улицы. Казалось бы, «всего лишь» музей, даже не обладающий собственным именем (а арендующий чужое, пусть и громкое), но именно этот музей с заимствованным именем превратил депрессивный индустриальный город-порт в объект туристического желания. «Артишок» стал новым чудом света и примером для других городов и регионов. Сам Гери умудрился войти в одну реку дважды, построив неподалеку от Бильбао (все в той же Стране Басков, но в другой провинции, Алаве) очень похожие на музей Гуггенхайма винодельню и отель Marqués de Riscal, автор аэропорта Бильбао Сантьяго Калатрава спроектировал авангардную винодельню Ysios, их коллега и тоже большая звезда Заха Хадид придумала винную лавку для Viña Tondonia в городе Аро. Вся эта стархитектура вызвала настоящий туристический бум, и даже непьющие помчались в Риоху смотреть на произведения больших и малых форм. Что же говорить о пьющих, которым была выдана культурная индульгенция: они же не выпивать теперь приезжают, а расширять кругозор и следить за новыми тенденциями в архитектуре и дизайне. По-другому же звучать стало? Вот то-то и оно!
Или вот Наосима, один из типичных японских островов с резко уменьшающимся населением, закрывающимися школами и больницами, отсутствием перспектив и прочими признаками декаданса. В середине 90-х владелец компании Benesse, занятой изданием учебных пособий, предложил стархитектору Тадао Андо придумать и построить на Наосиме что-нибудь эдакое. Так появились музей и сросшийся с ним (или выросший из него) отель Benesse, и так было дано начало проекту, полностью изменившему и сам остров, и жизнь всего архипелага (да и культурную жизнь Японии). За десять лет Андо построил еще два корпуса отеля и новые великолепные музеи – Ли У Фана и Chichu Art Museum (музей, выросший из земли). Последний был спроектирован под конкретные произведения – как классические (вроде цикла из пяти «Кувшинок» Моне), так и специально для музея созданные (потрясающие работы Джеймса Таррелла и Уолтера Де Марии). Дальше – больше! Кагава, одна из умирающих деревень острова, была джентрифицирована простым и элегантным способом: разные архитекторы и художники начали восстанавливать брошенные дома и храмы, превращая их в художественные объекты. В одном из домов разместился музей самого Андо, в другом – «Обратная сторона Луны» все того же Таррелла (в построенном Андо павильоне Minamidera), в храме на холме – «хрустальная лестница» Хироси Сугимото. Пару лет назад Андо построил новый музей для инсталляции Яёи Кусамы, на соседней Тесиме появились грандиозный Teshima Art Museum и коллекция записей биения сердец тысяч людей, собранная Кристианом Болтански. На депрессивные острова снова начали ходить катера и паромы, невозможность обойти все музеи за день и необходимость где-то остановиться на ночь привели к появлению новых отелей, уехавшие вернулись и понаоткрывали кафе и распивочные, школа снова оказалась востребованной. Что это, как не эффект Бильбао? Причем круглогодичный, культура – не природа, она не подвержена сезонам (хотя и зависит от них – иногда тайфуны уносят в море тыквы Кусамы и не дают паромам пришвартоваться).
Возникает ли эффект Бильбао лишь на удобренной смыслами культурной почве? Или толчком может послужить все что угодно, к примеру, еда? В 70-х молодой повар-аргентинец Франсис Мальманн случайно оказался в уругвайской деревне Гарсон – пыльной и сонной, готовой декорации для съемок гаучо-вестерна. Почему-то пуэбло с квадратной площадью, небольшой церковью и клубом пенсионеров произвело на Мальманна столь неизгладимое впечатление, что он поклялся себе когда-нибудь открыть в Гарсоне ресторан. Потом он много работал, завоевал славу, накопил денег и в один прекрасный для полуживой деревни момент купил дом и сделал в нем ресторан Garzon и отель на шесть номеров. И да, места эти от океана километрах в 30, но даже на океане, где потрясающие пляжи и кое-какая курортная жизнь, сезон длится недели две-три – с середины декабря и до конца первой недели января, в Гарсоне же вообще странно было бы ожидать потока посетителей. Но блажь есть блажь, отель и ресторан появились, а вслед за ними в деревне и вокруг – бары, магазины, винодельня Garzon. Репутация Мальманна, самого известного повара Аргентины и героя телевизионных шоу, вела за собой. Франсис отремонтировал церковь, восстановил местный клуб, дал работу тем, кто был способен выращивать овощи и зелень. Хозяин винодельни высадил оливы, начал гнать оливковое масло, и теперь оно используется во всех ресторанах Мальманна.
Если сравнивать с Бильбао или Наосимой, Гарсон по объему инвестиций и влиянию на мир – капля в Атлантическом океане. Все так, но по тому влиянию, которое идеи Мальманна, его понимание жизни, его еда оказали на меня, пуэбло Гарсон (опять же, исключительно для меня) важнее Бильбао и других стоивших миллионы мест. В Гарсон, на край Земли, в этот гаучо-вестерн, я возвращаюсь при первой же возможности.
Интересно, что в истории были случаи, когда туристы устремлялись в какое-то место – в гостиницу, музей или, скажем, на железнодорожную станцию – не только из-за того, что это место только появилось, но и потому, что оно вот-вот должно исчезнуть. Токийский отель Okura, к примеру, был открыт к Олимпиаде 1964 года и сразу превратился в икону модернизма, его интерьеры и экстерьер попали в романы и сценарии. И в тот момент, когда владельцы объявили о предстоящем сносе Okura (чтобы успеть построить новый комплекс к очередной Олимпиаде), ведомые журналом Monocle и его главным редактором Тайлером Брюле архзащитники всех национальностей включились в борьбу за сохранение здания. Петицию Monocle подписал чуть ли не миллион читателей, но их заступничество не помогло, и перед закрытием и сносом (сейчас на месте старого построен новый с тем же именем), назначенным на осень 2015 года, толпы дизайн-джанки, совершающих прощальное паломничество, стали пытаться забронировать комнаты в Okura.
Впрочем, нельзя сказать, что заступничество подписчиков Monocle не имело никаких последствий. С удивлением обнаружив небезразличие мира гиков, владельцы Okura предложили сделать проект реконструкции Ёсио Танигути – сыну архитектора Ёсиро Танигути, построившего оригинальную гостиницу. Тот, конечно, постарался в новом здании, вернее, целых двух, воспроизвести знаковые элементы: оригинальное фойе Okura будто перенесено из старого отеля – с узнаваемой мебелью из 60-х, люстрами, коврами, цветом и светом, общим планом и, кажется, даже запахами; старые обои были использованы для новых панно; пепельницы, столовое серебро, хрусталь и фарфор, сделанные для отеля в 60–70-х, появились в ресторане на 41-м этаже; в холле, как и раньше, стоит гигантская икебана, практически целое дерево; в баре Orchid потягивают виски люди из той еще Okura. В общем, как утверждают те, кто успел пожить в модернистском здании и побывал в новом, старый дух удалось сохранить.
В той самой Okura я переночевать до сноса не успел, зато останавливался в «филиале», Okura South Wing, построенном позже, в 1973 году, и тоже уже снесенном, так что примерное представление о том, как там все было устроено, имею. А также имею что сказать на тему «что делать с историческим зданием гостиницы, если хотите продолжать использовать ее по назначению». Я жил в великой La Mamounia в Марракеше до и после полной реконструкции, проведенной Жаком Гарсией, останавливался в копенгагенском Royal Hotel, в единственном сохраненном номере первоначального дизайна Арне Якобсона, прекрасно проводил время в Hôtel du Palais в Биаррице, пока он не стал Hyatt и не растерял шарма. И я, кажется, прекрасно понимаю владельцев исторических гостиниц, которые в какой-то момент оказались если не у разбитых, то изрядно потрескавшихся корыт: пришедшие в негодность коммуникации, осыпающаяся штукатурка, «поющий» паркет, маленькие номера, еще меньшие ванные. Обаятельно, по-декадентски красиво, но, к сожалению, несочетаемо с современностью. Конечно, если это 800-летний пятикомнатный японский рёкан, трещины и пение половиц – как раз то, за что берут деньги, а если не рёкан, но гранд-отель? Вот тут отельер встает перед выбором: шарм увядания или современное качество. Шарм он какое-то время может поддерживать за свои кровные, а новое качество требует инвестиций. Да, мне не понравилось то, что Гарсия сотворил с La Mamounia, и я предпочел бы, чтобы старая Okura по-прежнему стояла на своем месте, но понимаю и тех, кто снес Okura и выпотрошил La Mamounia для того, чтобы сохранить не только память, но и бизнес.
Конечно, «проще» встраивать отель в какой-то прекрасный имеющийся частный дворец, никогда не бывший отелем, – никто не станет тебе говорить, что ты испортил прежнюю гостиницу и что все теперь пропало. Компания Aman приспособила палаццо Папандополи под свой венецианский отель, и никто не делал из преображения дворца драмы. Отеля же там до этого не было, сравнивать просто не с чем.
Aman, кстати, показательный пример эффекта Бильбао в индустрии путешествий. Любой новый отель сети немедленно привлекает аман-джанки (Aman junkie – совершенно официальное наименование подсевших на иглу амановского гостеприимства), где бы этот отель не открылся и сколько бы не стоила ночь в нем. Некоторые фаны буквально отказываются ехать в город или на курорт, если там еще нет Aman. И это при том, что Aman – всегда самый дорогой из имеющихся на местности. Собственно, такой принцип был у сети изначально: прийти на новую для себя территорию, осмотреться, изучить конкурентов, потом построить свой отель и назначить цены на номера в нем ровно в два раза выше тех, что у ближайших конкурентов. Ну и повышать, реагируя на инфляцию и общую ситуацию. Токийский Aman, открывшись, поразил всех дизайном (особенно лобби) и как раз таки ценами: когда максимумом для Токио были $800 за ночь, Aman брал $1 500; сегодня, когда $1 500 стали в этом городе обычной ценой, Aman начинает с $3 500. С другой стороны, представить, сколько владельцам стоил фантастических размеров гостиничный атриум, если точнее, воздух, заполняющий великую пустоту с 36-го этажа и до крыши Otemachi Tower, решительно невозможно – если в иенах, то количество нулей сделает число непроизносимым. Но именно из-за этого атриума многие, вернее, те немногие, кто может себе это позволить, в Aman и останавливаются. Нет, ну и из-за сервиса еще, конечно, из-за дизайна номеров, но сервис и дизайн есть и в других отелях японской столицы, а вот такого атриума – нет нигде.
Как никто другой я понимаю путешествующих из-за архитектуры, дизайна или истории места. Как-то я специально, всего на день, полетел в Асунсьон, столицу Парагвая, чтобы переночевать в отеле Guarani, построенном Оскаром Нимейером, в другой раз выдал себя за исследователя архитектуры, чтобы оказаться в постели (довольно неудобной!) Ле Корбюзье в индийском Чандигархе, на Наосиму – с пересадками и разными видами транспорта добирался, чтобы провести ночь в музее (именно как в кино!), в мексиканский Вальядолид – чтобы пожить в единственной комнате отеля Coqui Coqui, расположенной над парфюмерным магазином. Чтобы попасть в номер ночью, надо было отпереть пустой и темный магазин, пройти его насквозь и подняться на второй этаж. Таких случаев у меня было много, и каждый из них – важное впечатление. Каждый из них был проявлением моего собственного персонального эффекта Бильбао.
В том или ином смысле эффект Бильбао существовал всегда. Хеопс, возводя в Гизе свою пирамиду, ровно как и строители Александрийского маяка, очевидно, ведал, что творит. Рабочие места, инвестиционная привлекательность, отели и магазины. В те времена все это называлось по-другому, но суть была той же. Что-то большое и необычное или маленькое, но заметное – все это привлекало всегда.